Я родилась и выросла в Петербурге. В 24 года покинула его на желто-синем борту Lufthansa с беспокойной Рысей на коленях. Уже тогда в самолете стало совершенно ясно, что я оставляю Петербург навсегда. 

Прошло почти восемь лет. Коматозный Мюнхен сменил задорный Берлин, который всемогущая корона загнала в марте 2020 в такую же кому. Вырвавшись в августе в революционный анти-ковидный Стокгольм, сбежала в лес на озеро, где не было людей, баров и после 8 вечера засыпали даже насекомые.

Меня часто спрашивают: когда ты в Питер? Я удивляюсь: зачем? Петербург – один из самых красивых городов Европы, а может и мира, но я прожила в нем больше 20 лет, миссию считаю выполненной и совершенно не скучаю. Но, оказавшись на острове доминирующих сосен и задирающего песочные дюны ветра, я осознала, что кое-что, беспокоящее сны, осталось там за российской границей.

В любой непонятной ситуации возвращайте на базу. Моя база – финская дача под Приозерском. Помню: долго-долго-долго едешь, а потом внезапно знакомый изгиб и парадно вкатываешься в поселок. В деревню Заостровье. Дедушка гордился, что это именно деревня. 

Наш дом – первый справа. Сначала поле, а затем уже и мы. Перед домом сосны. Мама каждый раз говорит: “мы сажали их с дедушкой”. Закидываю голову, чтобы увидеть верхушки, и не могу поверить. Совсем перед домом мощный клён Прометей – его листья клюют полчища жуков уже много лет. В детстве казалось, что ажурные листья – это так и задумано. 

Лучшее место в старой даче – веранда и оранжевые солнечные занавески на окнах в причудливом геометричном остеклении. Уютная советская эстетика. В моей памяти на даче всегда лето и светит солнце. В детстве не бывает плохой погоды. 

Дача – это условные границы. Забор с соседями вроде есть, но в нем калитка. От леса наш участок отделял великанский малинник и канава в полшага с лисичками. Лисичек было настолько много, что бабушка “бегала за ужином на 20 минут”. И самое главное слово детства – “поле”. Безграничное поле, которое выступало границей нашей территории.

Вдоль забора с соседями росла пахучая смородина. Всегда любила больше черную. Она томная, пиковая дама. С возрастом пристрастилась к духам с лавром и черной смородиной. Детские привязанности самые глубокие. Как-то мы оставили дачу на много лет. Затем внезапно вернулись и обнаружили, что смородина взяла участок в плен. Яблони пожрали козы, а слива расплодилась так сладко, что соседка уверовала, что это ее слива. И очень удивилась, когда мы увезли килограммы слив с собой. 

Наш дом состоял из двух частей. Был таунхаусом до того, как это стало мейнстримом. Мы делили его с семьёй схожего бэкграунда и убеждений – советские инженеры – интеллегенция, не пережившая диджитализацию. Мне всегда казалось, что наши участки невероятно разные. В нашем мне виделась какая-то свобода и творчество. В их – приземленность и зашоренность. Наш участок разрешал случайным березам расти там, где им вздумается. Соседи же настойчиво спиливали всё, что нарушало порядок. Единственный повстанец – огромная береза на въезде. Ей разрешено было остаться, потому что на неё протянули от гаража бельевые веревки. 

Наш таунхаус был настоящим франкенштейном. Дедушка и сосед дядя Коля имели очень разные эстетические воззрения. Дядя Коля обшил дом типовой вагонкой и превратил в каждый дом деревни. Дедушка, выросший на крутом берегу Ужуписа в Вильнюсе, выбрал непривычные скандинавского типа белые блоки. Биполярка нашего таунхауза отчетливо бросалась в глаза.

У нас на участке росла облепиха. Вернее три куста. Два мальчика и девочка. Уже тогда меня страшно волновало это трио. Почему два мальчика на одну девочку? Как вообще происходит гендерная дифференциация у кустов? Облепиха восхищала цветовым решением и остервенелой независимостью – а вы пытались когда-нибудь собирать горчичные ягоды? 

Со всеми сладкими запахами, волшебными снами и потусторонними звуками, дача научила, что любовь идет под руку с болью. Руки на даче вечно исколоты воинственными стеблями малины и облепихи, ноги обожжены свирепой с рост первоклашки крапивой. Бабушка усмиряла крапиву, отправляя ее в суп. Мой первый неосознанный мишленовский опыт. Усмирить противника и отправить в еду. Что ты сделаешь мне теперь, крапива?

Дома в деревне стоят редко, а наш так и вовсе первый, возле леса. Растревоженное детское воображение впитывало малейшие шорохи, превращая их в кинговские ужасы. Мне чудились медведи и волки, я боялась, что дверь на заднем крыльце, примыкавшая к спальне, не была надежно закрыта. 

Лучшее в даче – Ладога. 20-минутная прогулка через плотный лес и ёлки внезапно встают на колени, открывая бесконечное небо и озеро похожее на море. Линия пляжа – узкая неровная бровь. Мелкий белый песок с впивающимися в пятки иголками-эмигрантками из леса. В моем детстве на пляже было безлюдно. Посреди бесконечный воды – остров Коневец. Воображение селило туда графа Монте-Кристо. Спустя 20 лет, проезжая на яхте мимо истинной резиденции графа – острова Ив возле Марселя, сказала вслух “Нет, все-таки Коневец”. Китаянка напротив удивленно подняла брови. 

Ладога – настоящая северянка. Вода никогда не прогревается, в конце мая прибывает обязательная делегация льдов. Дедушка рассказывал, что его мама – железная женщина-химик совершала заплывы чуть ли не в ноябре. Заходила в воду и спустя 10 минут превращалась в одинокий затылок с тугим пучком на застывшей водяной глади. 

На Коневце я побывала, будучи уже берлинским резидентом. Прилетела в Петербург, изъявила желание посетить дачу. Дедушка воодушевился и решил свозить меня на Коневец. Переправлялись с монастырской оказией: в катер грузили коробки с крупами, консервами, ящики с водкой. Люди с бородами были угрюмы и игнорировали small talk.

На самом острове – заповедная зона. История настоятеля тамошнего монастыря – фандоринский детектив. По юности бандит, у которого за плечами сидка и пара толи краж, толи разбоев с нападением, а толи и пара трупов – это смотря к какой калитке пристроишься послушать. Однажды зимой полуживой в кровоподтеках оказался в нашей деревне, постучался в единственное горящее окно. Там его покормили, выдали тулуп, вопросов не задали. Попросил отвезти к переправе на Коневец. Дядя Толя (дядя Груша – по фруктовой форме головы), пожал плечами и отвез. Смотрел из машины, как обросший уголовник прыгает по льдам в сторону волшебного острова. Дядя Груша рассказывал, что был уверен, что увидит его весной, когда покойника выбросит к пристани. Каково было удивление, когда спустя несколько лет в опрятном и раздобревшем настоятеле он узнал того самого мужика.

Я помню дачу смутно, обрывками снов, запахами, звуками. Возвращаясь спустя 10 и 20 лет, магия все так же была там. Время на даче было лучшим воспоминанием детства. Спустя 25 лет в 2020 в модной квартире в Берлине, листая мамины карантинные фотоотчеты с дачи, я поняла, что единственное место в стране, которая ускользает с новым гражданством сквозь пальцы, по которому я скучаю, это дача. Моя первая любовь.


Поддержать и простимулировать написание книги: Become a Patron!