Мы все проебали. Ладно, не мы, но точно я. Лет шесть назад, когда солнце светило бодрее, бабушка еще складывала звуки в слова, а дедушка не совсем повернулся на пропаганде, я была в России. Навещала по какому-то бестолковому поводу родные болотистые берега. Заглянула в гости и к деду, которому хотелось обсудить мировую обстановку с эмигрантнкой. Дед начал расспрашивать про жизнь в Берлине, про цены, про качество. Выслушал моё нытье о том, что квартиру искать сложно, стоит дорого и вообще. А потом, утвердившись в своем мнении, с блеском в глазах спросил: “так чем вам там лучше жить? Вон смотри – у нас три семьи, у каждой по квартире, в каждой по машине. А у вас что? Ни у кого даже квартиры своей нет!” Я сморщилась и отмахнулась от деда. Ну что ему объяснять, что ипотечное рабство не входит в потребительскую корзину европейских ценностей.
В прошлом году я загляну к деду, переступая через себя. Уговорила, что, скорее всего, это в последний раз. Бабушка уже перестала говорить, только тихонько мычит и улыбается застывшей неестественной улыбкой. Разговор начался ни о чем, а закончился дедом с исказившимся лицом, брызжущим слюной и невероятно похожим на Владимира Соловьева, орущим мне в лицо: “Да будь моя воля, я бы Навального на виселице вздернул на Красной площади за то, какие слова он говорит!!!” В ответ орала уже я: “Ты хочешь убить человека за слова?! Ты до чего докатился?! Это тебя телевизор так оскотинил?!” В углу пораженчески заныла мама, не справляющаяся с яростью в воздухе. Так и разошлись. Вполне вероятно больше никогда не увидимся. А дед меня вырастил.
В воскресенье, растекаясь по красному кирпичу Kulturbrauerei, я давала весеннему солнцу – бесхозному щенку – оголтело лизать мои щеки и нос. В руках португальская биффана и миска баварских кэзешпэцле. Люди вокруг расселись без масок на поребриках, закатали джинсы, подставляют белесые ноги весенней радиации. Вот семья с мальчишкой в коляске и еще двумя, болтающимися на расстоянии вытянутой руки. “Одна в окружении сплошных мужиков” – подумалась. Вот парень в черно-белом деконструированном пиджаке, обстриженный под короткий берлинский горшок с аккуратно натянутыми носками на брюки. Девушка с цветом сгнившего апельсина на волосах. Берлин такой, каким он был до войны и до пандемии. Расслабленный, безвкусный, перемешенный и невзболтанный.
В 2000 километрах от расслабленных праздных людей, трупы складывают грудами в подвалах, в холодильниках давно закончилось место. Трупы взрослых и детей, Мужчин и женщин. Трупы – они совсем не люди, с исходом души, они превращаются в груду. Как большой, свернутый неуклюжим рулоном ковер. Трупов так много, что могилы вырастают на бывших парковках на газонах и возле бабушкиных скамеек. Чистенькие – видно, что любимые – кеды New Balance стоят рядом.
Когда началась война, русские люди распались на лагеря и начали отчаянно друг друга ненавидеть. Никто не может ненавидеть русского человека так, как другой русский. Одни утверждают, что они годы боролись с режимом, сидели в спецприемниках и в итоге были выдавлены из страны, другие каятся, что не сделали достаточно, третие утверждают, что к ним это вообще не относится, а еще некоторые выжигают неосвастику на щеках, решив, что выбрали сторону победителя. С последними разберется время, нерешительные станут самыми решительными, как закончится еда, борцы вернутся строить Россию прекрасного будущего, когда помрет царь, а таким как я остается рефлексировать.
Кто-то считает, что если ты не можешь кардинально поменять ситуацию, то и не стоит себя расстрачивать. А я думаю, что начинать надо с себя. Сначала маску на себя, потом на своего ребенка. Вот уже месяц я мучительно перебирала год за годом, стараясь понять, когда я сошла с дистанции и перешла в разряд наблюдателей. Я никогда не была активисткой, скорее – представитель недовольного интеллигентного большинтсва. Парады по 30-градусному морозу с остроумными лозунгами и дискуссии о пилястрах на Литейном. Но начинать стоит с малых дел: объяснить себе, потом соседу по кровати, родителями, братьями. Тогда шесть лет назад, дедов мозг еще не был окончательно парализован. Да, вирус кровожадной людоедской пропаганды пускал метастазы в голове моего умного, эрудированного и свободного деда, но он как будто чувствовал, что его тело еще борется. Он был готов говорить и задавать вопросы. А я отмахнулась. Пожалела полтора джоуля, чтобы объяснить, почему в Европе не нужна машина с идеальным общественным транспортом и заботой о климате. Почему люди снимают квартиры в стране под названием Европа, где можно перепробовать десяток адресов в нескольких тысячах километров друг от друга, а не привязываться к убогим 30 квадратам в монструозном Парнасе. В Европе, где можно любить человека любого пола и цвета кожи, а процент людей нестандартной ориентации не растет. Где на одном канале зеленые топят Германию в нефтегазовых объятиях России, запрещая атомные электростанции, а на параллельном топят Меркель, собирая под знамена тех, кто ненавидит мигрантов.
Хорошо не там, где все хорошие, а там где все разные. Плюрализм мнений – набивший оскомину штамп конца 90х канул в Лету, на смену пришел консервативный тоталитаризм, насквозь пропахший Сталинскими черновиками. Ведь всё это когда-то уже было: “нас вынуждают нападать, чтобы защитить себя”, запрещают использовать слова, под предлогами защиты национальных меньшинств вырезают несогласных с советским руководством. Игнорируют инфляцию и голод, отказываются разговаривать с западными партнерами, инвестируют в танки в обход общественного траснпорта.
Такую невыносимую до крови из глаз ненависть может испытывать только тот, кто истово ненавидит себя. Ненавидит себя и не видит возможности из этого круга пламенной ненависти вырваться. Говорят, от любви до ненависти один шаг. А вдруг, это работает и в обратную сторону? И нам нужен всего один шаг в другую сторону.
vashkelite 